Этюд из жизни бобовых

Вся сила — в отвёртке, я — акация, гроб начинённый камнями — пусть его, пусть пытается, ничего-то у него не выйдет. Раскалённый асфальт раскалёнными лучами чистого чёрного цвета пытается стереть хоть что-то с затылка земли, но вместо этого лишь седеет год от года. Я сижу, сижу на диване, слушаю отдалённые звуки саксофона и собственные хаотичные мысли. Передо мной раскинулся мирок в бежевых тонах, освящённый жгучими лучами небольшой звезды на задворках вселенной.

Я пытаюсь заглянуть за угол жизни прежде, чем окажусь за ним — бессмысленные старания. Пролетающая мимо муха знает не больше и не меньше меня о симфонии номер тридцать три. Но я по крайней мере могу узнать, а она умрёт через несколько часов. Слишком жарко даже для мухи.

Впрочем, не мне жаловаться. Я — акация, акация живёт в тёплом климате, её жуют жирафы, она не жалуется. Жаль только жалящая желейная жизнь не пожелает растянуться вовеки. Смысл слов утекает от меня тонкой струйкой подожжённого спирта. Хлоп — и нет мучительных результатов гидролиза, только кусок пара в воздухе: законы термодинамики неумолимы.

Рядом со мной больница, там законы термодинамики, открытые когда-то теперь уже умершими людьми, и теперь быть может обрывают чью-то жизнь, а через дорогу — кладбище. Но нет, не там гроб начинённый камнями — не там, и не здесь, а везде, повсюду, в эфире, в воздухе, старается как может убить в каждом человеке кусок человечности. Но ушло время столь сложных, рукотворных конструкций, теперь всё — на конвейере, на конвейере производства индивидуализированного наслаждения производится.

В этом оборванном ритме за мной не поспел саксофон из дома напротив, замолк, пристыженный, хотя я хуже играю на чужих эмоциях, чем полтора задумчивых крокодила на губной гармошке. Умножь их на два — получишь равнобедренный треугольник. Как, как люди так много могут задумываться о тех, других глупостях? Не понятно. Человек ли я? Нет, я акация.