Трава

Садясь на зелёную траву, отчётливо слышу мерное постукивание шестерёнок прогресса. “Не надо самоуправства”, — повторяю слова, сказанные давно и по другому поводу, перед равнодушной публикой. Кузнечик молча поворачивается ко мне одним глазом и внимательно рассматривает небритый подбородок. В смущении отворачиваюсь, но всё же продолжаю свою речь. “Кровная месть — первобытный способ сотворения справедливости и не оптимизировать его сегодня — непростительная халатность.” Муха, всё это время тщетно пытающаяся выпутаться из паутины, замирает, замечая приближающегося паука. Страх охватывает её, но прежде чем забиться в конвульсиях, она набирается смелости и с серьёзным видом кивает мне в ответ.

Стрелки часов медленно проворачиваются и неприятный механический голос радостно сообщает: “час кукурузы”. Шум толпы нарастает и вскоре мы все видим его источник: табун голодных и ободранных бежит по полям, обгладывая всё, что кажется съедобным. Но я не должен отклоняться от задуманного. “В нашем мире уже нельзя полагаться на механизм лишь потому, что вчера он показал свою полезность.” Мышь, в страхе бегущая с запада, оглядывается на меня то ли с презрением, то ли с недоумением, и продолжает свой позорный путь.

Стоило ли ждать чего-то иного? Да и не ждал. “Неспособность адаптироваться к изменчивой среде и есть главная причина наших страданий.” Просто делаю то, что считаю нужным. Встречный ветер срывает с меня последнюю одежду, но я не чувствую холода. Лай собаки раздаётся всё ближе, но даже стая мамонтов сейчас не остановит меня. “Построив стену субъективного, мы лишь закрываем глаза, тем самым усугубляя своё и так шаткое положение.”

Сначала не замечаю этого, но последнее высказывание вызывает больший резонанс в слушателях. Дремлющий прежде куст смородины оживает и, в ужасе озираясь, начинает ползти на юго-восток. Собака перестаёт лаять, кузнечик — стрекотать. Лишь паук продолжает мерно поедать свою добычу, пребывая в объективном экстазе. По такому случаю делаю драматичную паузу, а затем заканчиваю лекцию сокрушительным сальто. “Так что же нам остаётся? Признать бесполезность своих когнитивных попыток и минимизировать потери? Или мы всё же ещё способны сказать твёрдое ‘нет’ исторической несправедливости и максимизировать прибыль?”

Последние слова тонут в рёве пожирателей, успевших уже подобраться к моим укреплённым рубежам. Подняв с земли ржавый разделочный нож, встаю во весь рост, готовый защитить если не свою жизнь, то хотя бы идею. В этот момент где-то далеко-далеко мышь смеётся над моим незавидным положением. А мы с кузнечиком всё же готовы к любой войне и даже косяк шмелей не в силах повернуть течение этой реки.

Лишь шорох песка в часах можно расслышать теперь, когда мы стоим против тысячи. Никто не хочет нарушить сложившееся подобие гармонии. “Этикет может соблюдать каждый”, внезапно вдохновясь этой тишиной, начинаю я. В глазу кузнечика теперь видна искорка одобрения и я, переведя дух, продолжаю. “Но способность осмыслить его доступна лишь тому, кто осмелится его нарушить.” Ищу поддержки у собаки, но краем глаза понимаю, что переговоры окончены: моя крепость уже начинает рушиться под натиском врага.

“Время убивать”, — спокойно произносит собака прежде чем ринуться в бой. Даже не приходится взмахивать ножом, символизируя начало атаки. Просто шагаю вперёд и вонзаю ржавое лезвие в красивого стройного юношу. Первая кровь пролита и больше не остаётся шансов выйти из ситуации без потерь. Довольная собой мышь уже не смеётся — она давно отвернулась и поедает неприглядное, но питательное зерно.

***

“Час катастрофы”, — в самом разгаре битвы объявляет механический голос и мой нож со свистом рассекает воздух в том месте, где только что маячили лучшие силы противника. Опять опускается тишина, лишь изредка прерываемая стонами раненых. Осматриваю поляну и впадаю в уныние. Кузнечика нигде не видно, только его глаз по-прежнему рассматривает мир вокруг и вяло подмигивает мне, не выражая никаких эмоций. Труп собаки, почуяв перемену ветра, медленно поднимается и поскуливая бредёт по стопам мыши.

Смотрю под ноги и уже не удивляюсь тому, что и трава, прежде столь зелёная и сочная, прогнила и обратилась в землю. Поднимаю голову и понимаю, что прогресс добрался и до нас. Его шестерёнки, теперь хорошо смазанные, красиво блестят в лучах прожектора.

Бросаю бесполезный теперь окровавленный нож и подбираю ошмётки ткани, бывшие когда-то чьей-то одеждой. “Не надо самоуправства”, — тихо повторяю висящей надо мной машине — теперь это вся моя аудитория. В ответ только едва различимое электрическое потрескивание. Неторопливо сотворив себе накидку, покидаю сцену. Мой уход отмечают лишь следы на песке, которые вскоре занесёт ветер.

***

Часы давно остановились и механический голос замолчал. “Что можно здесь ещё сказать?” — в пустоте озвучиваю воображаемые мысли голоса. Со стены, которая продолжает воздвигаться в отдалении, спускается скелет мыши и смеётся мне в лицо, подрагивая всеми своими косточками. Молчу и жду.

“Не надо самоуправства” — произносит, отсмеявшись, скелет и, похлопав меня по плечу, уходит. Прежде чем последовать за ним, бросаю взгляд на шестерни. Труп собаки промелькивает где-то в глубине механизма, не обращая на меня никакого внимания.

Конечно, никого из них не догнать. А причин останавливаться по-прежнему нет. Да и кто остановит эту реку? Нарушив молчание,