Дитя ночи

Шум грома. Лёгкие капли дождя падают на редких в ночи прохожих. Их шум услаждает мои уставшие уши. Услаждает — громко сказано, скорее — делает жизнь чуть менее невыносимой. Я не люблю тишину, я не люблю громких звуков, мне надоела музыка, заслушанная до виртуальных в наши дни дыр; дождь и отдалённый гром, расположившиеся в этом спектре где-то по-середине — немногие звуки, которые мне по душе. Отдалённый шум города, водопада, приглушённое пение птиц — то, что может заполнить акустическое пространство, не разрушая невидимой другим его структуры.

Прочитав последнее предложение, кто-то может подумать, что моё восприятие сродни синестезии, но это совсем не то. Я знаю и это состояние, когда звуки арфы пахнут сиренью, но моё обычное восприятие звука скорее созвучно тому, как чувствуют летучие мыши и подводные лодки. Моё видение звукового континуума отделено от зрения и я лишь использую понятные метафоры, чтобы на несколько дюймов приблизить читателя к непроницаемой стеклянной стене, разделяющей нас.

Стена — такая же метафора, костыль для человека воспринимающего мир в звуке, живущего в визуальной культуре. То, что я хочу описать, гораздо фундаментальнее; стена — лишь объект, создаваемый и разрушаемый по воле материальных акторов, а нас, нас с тобой разделяет нечто незримое, неразрушимое и само собой разумеющееся, — наверное у философов найдётся для этого полдюжины понятий, непонятных мне — неотъемлемое от акта создания.

Так я сотворяю себе ещё одну клетку.

***

Темнота. Темнота ночи, пещеры ли, закрытой наглухо комнаты — это моя стихия. Я — дитя ночи, я — существо, обречённое оставаться в тени. У меня нет новомодного диагноза “фотофобия”, как и нет других диагнозов — чтобы их получить нужно при свете дня общаться с доктором. Даже в наш век мгновенной связи в любое время суток я всё равно не получу диагноз: телемедицина не для меня, ибо передача оцифрованных звуков голоса на расстоянии мне противна едва ли меньше, чем свет.

Нет, пожалуй не так: свет мне даже не противен, свет всего лишь разрушает, расплавляет меня на капли, испаряет их одну за другой, превращая мою жизнь на свету в череду смутных эпизодов и воспоминаний. В отличии от мифических вампиров, я не сгораю в нём до конца — наверное, материя, составляющая моё существо попросту не горит. С наступлением сумерек она вновь конденсируется и приобретает форму меня, очертания мира вновь приобретают чёткость, мысли — ясность, а слова — смысл.

Так, как сейчас.

Так, как тысячи раз до этого.

Так, как никогда днём.

***

Но что я сделаю с этим, что могу сделать? Оставаясь в темноте, я обрекаю себя на одиночество. Всё, чем я могу гордиться, я не могу разделить с кем-либо ещё. Всё, чего могу достичь — тысячи и тысячи знаков знакомого мне алфавита, в неведомых доселе комбинациях. Как гравитация притягивает планеты и звёзды, заставляя их совершать свои безумно точные, безнадёжно непредсказуемые танцы — пространство литер делает из меня незримого неосязаемого танцора. Буква за буквой я пишу строки, как будто желаю чего-то: славы ли, освобождения, не знаю чего, быть может просто побыть собой, — но на виртуальной бумаге так и остаются лишь буквы. В темноте, в приглушённых звуках амбиенса это проклятие одномерного мира ещё больше сковывает то, что я называю собой.

Когда-то, через тысячу лет, или несколько миллионов, если эти небольшие кусочки информации останутся нетронутыми, быть может другое существо прольёт одну-другую слезу, почувствовав родство с тем, что есть я. Уже не ища другого утешения, — да и эта надежда бессмысленна, как на неё не посмотри, — я принимаю мир таким как он есть — безнадёжным и бессмысленным, жестоким и неоправданно щедрым. Сегодня темнота улыбается мне — я могу писать эти строки — и этого достаточно.

Завтра — если это слово ещё достойно занимать обесценившееся место в словаре — я вновь погружусь в мир нестойких иллюзий, пропитанных солнечным светом. Улица, магазин, работа, отцветшие папоротники по дороге домой оставят после себя такое же послесвечение, как и каждый день до этого.

***

Люди. Общество. Свет. Тонкие, невидимые, неощутимые, пока не потянешь, верёвки, оплетающие моё бытие. Паутина из вязких связей, возникновение и разрушение которых я не контролирую, как сумасшедший паук, передающий чужое сообщение азбукой морзе. Лишь немногие — те, с кем довелось провести время в темноте, — высвечиваются на моём радаре, как “опознанный объект”. Всё остальное, от назойливо-знакомых лиц продавцов до растворённых лучами городских улиц — источник неопределённости, безымянного хаоса, подавленного животного страха.

Я остаюсь в одной из своих клеток, принимая лишь то, что не тронет меня.

***

Полярная зима — вот что снится мне в самых откровенных снах. Бесконечное время свободы, пространство, невозможное преодолеть за разумное время, температура, вынуждающая выбирать каждый шаг, каждое слово с осторожностью дикой лани. Острота чувств, когда гаснет последняя свеча, тепло костра, свет которого не обжигает, дрожащие руки кого-то, кто с тобой здесь в вечности. Покой пушистого снега в оттенках тёмно-серого. Уверенность в том, что завтро с его рассветом — лишь детская сказка.

***

Но любой сон — посреди ночи или в разгар того, что другие называют днём — неизбежно кончается. Эта маленькая, сколь её не растягивай, жизнь оставляет лишь ещё одну рану неисполнимой мечты в моём теле. Не стоит придавать значение тому, что столь мимолётно, но именно в этом незначительном месте я решаю вполголоса поспорить с судьбой. Я записываю свои сны — стопка за стопкой они ложатся в виртуальную библиотеку того, как я хочу видеть мир и себя. Кто-то невидимый мне иногда заходит туда пролистать дорогие мне буквы, шуршит страницами, порой беззвучно что-то кричит мне и, не дождавшись ответа, разочаровавшись, уходит.

Останься ещё немного, произнеси слова, которые мне нужно услышать — я не скажу этого, не посмею вторгнуться в чужую свободу. Быть может — нет, наверняка, — то, что прочитал незнакомец не становится ничем большим, чем очередная, чужая сказка, — так какое право имею я требовать нужного мне ответа?