Иногда я просыпаюсь

Когда я слышу этот пронзительный металлический писк и просыпаюсь, моя рука невольно тянется к будильнику. Тщетно: последний будильник сломался слишком много лет назад. Не я породил этот писк и не мной же он будет остановлен. Я бессилен против этой стихии. Всё, что я могу — жест отчаяния, закрыть уши руками. Но пищание продолжится всё равно, его не остановить.

Иногда я часами пытаюсь заснуть, заглушив раздражитель хотя бы в собственном сознании. Иногда это даже удаётся. Но гораздо чаще удаётся лишь убить несколько ненавистных часов, прежде чем писк, возникший из ниоткуда, туда же и вернётся.

Иногда я встаю с исхудавшей кровати и начинаю бесцельно бродить в поисках таблетки. Я прекрасно осознаю, что давно перерыл все возможные и менее вероятные места, что я не найду таблетку, что её не существует более; но в такие моменты это меня не останавливает.

После таких прогулок я могу обнаружить себя в необычайно изумительных местах. На мраморном полу; в цветочной клумбе; посреди разорённой сороками полуразрушенной ванной. Однажды я пытался найти таблетку в расщелине между ветвями берёзки, выросшей на крыше. Когда я наконец спустился, мне показалось, что даже крысы смотрели на меня с презрением.

Крысы. Эти прекрасные, хотя порой глуповатые создания, поселились здесь не так уж давно. Не знаю, что им мешало сделать это раньше, то ли остатки былого порядка, то ли погодные условия. Может быть всё это время у них ушло только на то, чтобы сюда добраться. Как бы то ни было, их присутствие успокаивает, но по молчаливой договорённости мы не слишком часто пересекаемся.

Да, пожалуй, если бы их присутствие стало повседневным, я возненавидел бы и их.

***

Когда-то, когда мои руки ещё помнили как писать, я нацарапал обломком стекла несколько слов. Металлическая пыль забилась в царапины и заржавела. Теперь эта надпись приветствует меня бодрым оранжевым каждый раз когда я просыпаюсь. Мои глаза уже отвыкли читать символы. Но я всё ещё помню, что я писал.. и мне по-прежнему стыдно за те минуты слабости, когда я оставил этот ненужный след на ненужном бетоне. Но попытаться стереть его было бы столь же глупо; может, ещё глупее. Всё, что мне осталось: выбор между большей и меньшей глупостью. И мучительно бесконечный писк.

Иногда мне кажется, что этот писк медленно, но верно разъедает остатки моего сознания, и вот уже скоро я погружусь в комфортное, бесстрастное небытие. Но каждый раз писк прекращается, и я лишь засыпаю. Быть может ненадолго, быть может надолго, но я твёрдо знаю, что раздражающий, скрежещущий в душе звук снова разбудит меня, и я вновь отправлюсь по кругам этого бетонного ада искать спасения.

Иногда, когда позволяют погодные условия, я дохожу до границы этого мирка, до “края света”. Мысли о смерти обязательно появляются в таком месте, и я думаю многие на моём месте давно бы покончили с собой. Стоит сделать шаг — и через несколько десятков секунд беспомощного барахтанья и, вероятно, нестерпимой боли и неприятного привкуса — погрузишься в то самое небытие. Но меня суицид интересует лишь с теоретической точки зрения. Сколько уйдёт времени? Какие будут последние мысли? Что, в конце концов, будет после смерти?..

Край света нагоняет тоску, чуть большую, чем внутренности, в которых я обычно обретаюсь: там ещё есть лучик надежды на то, что стоит выйти и окажешься в лучшем мире; здесь приходит пронзительное осознание, что лучшего мира нет более нигде. И всё же это место мне нравится. Быть может, близостью к смерти, или этой самой неизбежностью, или просто тем, что оно хоть чуть отличается от бесконечных коридоров и комнат.

Вернувшись оттуда в свою уютную комнатушку, я обычно засыпаю с лёгким чувством удовлетворения. Засыпаю, если только в это время не слышен писк. Засыпаю, только затем, чтобы снова проснуться от пронзительного, раздирающего душу, писка.