Сопторяптус Магиме

— Почему люди так любят смотреть на чужие страдания? Я, например, не люблю.

— А давно это ты в люди записался?

— Не я записывался. Меня записали, — Сопторяптус почти по-человечески пожал плечами.

— А ты и рад стараться.

Ответа не последовало. В наступившей паузе стали слышны хриплые присвисты мотора. Михаил сплюнул через плечо и стал работать усерднее.

— И всё же ты так и не ответил, — заботливо потирая ржавеющую покрышку, заметил Сопторяптус.

— Ты это серьёзно? — человек распрямил спину и посмотрел в сторону собеседника, — Видишь ли, уважаемый. Люди, про которых ты говоришь, недовольны. Не счастливы. Озлоблены. Ну, и так далее. Плохо им живётся, короче. А когда им плохо, то они хотят, что бы другим было ещё хуже.

— Зачем?

— Сопторяптус, ты вообще Эйнштейна читал?

— Нет. Если тебя это успокоит, я был слишком занят Мартин-Лофом.

— Если бы я ещё знал, кто это.

— Если бы знал, то наверное не занимался бы починкой всякой рухляди.

— Но ты-то ведь занимаешься.

— А мою жизнь вообще трудно понять.

— Ладно, уникум, раз про ОТО ты не знаешь, тогда вот такой пример. Мы тут в темноте сидим, но кое-как видим и друг друга, и Машину. А три часа назад что было? Ни чер-та не разглядеть было! Так это к чему я? А к тому, что в темноте даже слабого света хватает, а когда всем вокруг плохо, так и своя поганая жизнь не так тяжела.

— Ясно. Ну и гниды. Так им и надо.

Прояснив этот момент, Сопторяптус как-то сразу потерял интерес к разговору и стал прислушиваться к журчанию антифриза.

— Кажется, скоро подохнем, — заключил он через несколько десятков секунд прислушивания.

— Вот как?! Подохнем значит?! — сверху по винтовой лестнице спускалась Ириния.

— Он такое каждый день повторяет, — отмахнулся Михаил, — если каждый раз будешь переживать, никакие нервы не выдержат.

— А если один раз не переживу, то потом уже не важно будет, — ничуть не замедляясь, Ириния продолжила спускаться. Шаги по металлу раздавались всё ближе, ближе, ближе.

Когда она наконец спустилась и лишь последние отзвуки ещё висели в воздухе, Сопторяптус негромко по-старушечьи засмеялся.

— Вы ещё нас всех переживёте, дорогая, — почти прокаркал он сквозь смех.

— Эй, спрут, почто опять на вы переходишь? — девушка поморщилась. Скрипучий смех Сопторяптуса действовал ей на нервы побольше тревоги за свою жизнь.

— А ты почто обзываешься? У меня имя есть!

— Ну, конечно, Стоп-порядкус, у тебя есть имя, как у каждого человека. Но неужели же неясно, уважаемый Сто-тропякус, что в моей маленькой, но гордой голове нет места для столь длинного имени?

— Ты это специально?

— Да, специально, Спот-опрятус.

— О горе мне, горе! — ради столь театрального возгласа, Сопторяптус даже сделал пару патетических шагов прочь от Машины, — Невзлюбила меня ирония, пойду повешусь.

— Пойду покурю, — устало заявил Михаил.

— Ну как хотите. Можете расходиться, мне и Машеньки хватит. Я остаюсь.

На самом деле никто никуда не пошёл. Заметив себя в странной позе, Сопторяптус застенчиво (как ему показалось) улыбнулся и вернулся к работе. Михаил последовал его примеру. Одна Ириния осталась стоять в гордой позе. Кажется, она подыскивала, что бы ещё сказать.

Прошло три минуты. Никто не произнёс ни слова. В конец отчаявшись, Ириния подошла к Машине и тоже принялась что-то чинить.

— А может так даже лучше, — как будто себе под нос проговорила она, — по крайней мере, так не надо смотреть на унылые лица.

Все промолчали. Градус напряжения в воздухе продолжил подниматься. И ещё, и ещё. И наконец, загорелся свет.

— Кря-кря-кря — засмеялся опять Сопторяптус. Смех служил ему защитной реакцией от шока.

— Ну вот и починили, — констатировал Михаил, — А дальше что?

— Жизнь как она есть. В трёх томах. Пока закончишь читать, я, быть может, уже допишу четвёртый.

— Я, конечно, всё понимаю, но Ири, тебе действительно интересно писать об этом?

— Я же говорю она нас переживёт, — всё ещё со смешинкой в голосе заметил Сопторяптус.

— Видишь ли, Миша, как ты тут недавно пытался объяснить нашему другу по разуму, человеческое восприятие относительно. Когда я лежу по ночам в спальнике и не могу уснуть, мне так мучительно скучно. Когда я спускаюсь в сто тысяч пятьсот третий раз по лестнице, мне до боли в горле несмешно. Сочинять про вас всякий бред всяко интереснее.

— Ну да, ну да. Куда уж нам, простым грешникам, понять тебя.

— Эй, меня-то по что в грешники? Тем более, “простые”, — голос Сопторяптуса звучал недовольно.

— А я, собственно, не про тебя. Я про свои голоса в голове.

— Вот видишь, Миша, у тебя голоса-грешники! Куда уж тут соскучиться?!

— У меня, может быть, шиза прогрессирует, а тебе смешно.

— Действительно, грустно всё это. Вот только грустить уже некому. Все вокруг такие бездушные твари.

— Ну вот, то грешник, то бездушный. Я, что, виноват, что таким родился?!

— Нет, Споро-тяпкус, не виноват. Никто тут не виноват, что мы такие нервные, злые, драматичные, циничные, скучные, смешные и даже, быть может, трогательные. Виновата во всём этом беспорядке одна вселенная, не пожелавшая уничтожить нас вместе с этим устаревшим куском металла.

Подождав несколько секунд — вдруг кто-то ответит? — Ириния добавила:

— Такие дела. Ну, я пойду записывать, пока память в моей маленькой голове не закончилась.

Металлические шаги вновь заполнили акустическое пространство. Правда, при свете лампы они уже не казались столь монументальными.