000

「幸せって何？」 (“щиавасэ-тте нани?”) — “Что такое счастье?” — “Счастье — что же это?”… Я отрываюсь от томика, раскрытого передо мной. Вопрос, которым задавался автор, который интересовал его настолько, что он записал его открыто, незавуалированно, как прямую речь повествователя, кажется мне странным. Но в то же время я прекрасно понимаю, что у меня нет ответа, удовлетворившего бы сэнсэя. У меня вообще нет чёткого, выраженного словами ответа.

Как будто в поисках “счастья” я оглядываюсь по сторонам. Тонкий мир, сотканный из тонких материй счастья лежит передо мной. Я погружён в этот мир, часть этого мира. Но предметы передо мной, словно вершина айсберга предстающие моему взору — не часть “счастья”. Раскрытая книга, отложенные в сторону рукописные каракули, печатная машинка с пустым листом бумаги, надёжный стол из тяжёлого дерева, окно, задёрнутое полупрозрачным тюлем, цветы, украшающие комнату тонким ароматом, доносящимся через щели в окне — всё это лишь часть обстановки, лишь декорации моей жизни.

А что же до мягких звуков фортепьяно, доносящихся из гостиной? Неужели же и они — декорация? Ре, си, соль, фа диез, ля диез, ми, ре диез, до, фа, до диез, соль диез, ля — серия из двенадцати нот, для внешнего мира не означающая, наверное, ничего. Лишь одна комбинация из почти полумиллиарда возможных. Возможно ли представить мою жизнь без неё?

Я потягиваюсь, встаю из-за стола, оставляю праздные и почти глупые вопросы на рабочем месте, а сам устремляюсь по слегка поскрипывающим половицам на кухню. Бросив взгляд на банку из-под кофе — пусто — я завариваю некрепкий, но ароматный чёрный чай. Лёгкий ветерок обдувает меня из полураскрытого окна. Свежий утренний воздух с моря приятно касается моего тела, лица, носа.

Почти неохотно — подсознательно боюсь потерять этот утренний воздух — я захватываю чашку и заварочный чайник и возвращаюсь обратно в кабинет. Я стараюсь ступать как можно легче, следую невидимой тропинке по самым надёжным местам, но всё же пару раз поскрипывания всё равно нарушают гармонию, воцарившуюся в воздухе.

Тем временем серия нот постепенно видоизменяется, нота за нотой постепенно опускается на регистр ниже, в неё незаметно вплетаются едва различимые аккорды. Мой мозг, ещё способный угадывать мелодию, сдаётся под наступлением контрапункта. Но и нет никакой нужды воспроизводить в голове нотную запись, чтобы отдаваться потокам странной прекрасной музыки.

Вспомнив про воздух во внешнем мире, я отдёргиваю тюль, открываю окно. И всё же кабинет уставился своим окном в другую сторону и небольшой сквозняк устремляется вслед за ветром, туда, в сад, а мне достаётся воздух из коридора. Впрочем, всё это неважно. Я наливаю чай в изящную фарфоровую чашку, подношу к лицу, вдыхаю ещё один приятный аромат. Сделав пару глотков, возвращаюсь к работе.

“«Счастье — что же это?», хотел я узнать.”

Слово за словом, я записываю предложения и их вариации, подчёркиваю ту, что кажется мне лучшей и медленно продвигаюсь дальше. Когда мои мысли слишком глубоко погружаются в смысл написанного, я делаю пару глотков поначалу горячего, а теперь уже тёплого чая и возвращаюсь в мир, где форма слов важнее их значения.

Когда-то мне часто говорили, что я перфекционист, слишком много внимания уделяю вещам, которые читатель никогда не заметит, не воспримет так, как то задумал я. Лишняя запятая, тире, порядок и выбор слов — неразрешимая задача воспроизвести оригинал в каждой детали не имеет смысла, ведь каждый будет воспринимать эти детали по-своему. Это примерно то же, что пытаться воспроизвести шум в зале на концерте — это не то, ради чего люди читают. Так мне говорили, на что я обычно лишь улыбался в ответ. Конечно, последнее сравнение немного преувеличено, но главное не в этом: мне нравится докапываться до этих деталей, находить ту форму, которую я считаю лучшей. А найдётся ли кто-то ещё, кто увидит в моих словах то же, что и я — не смешите меня, конечно же нет.

Объяснять же всё это обычно нет никакого желания. Порой мне кажется, что любое объяснение отнимает кусочек души у предмета объяснения. Особенно в случаях, когда собеседник всё равно не поймёт до конца.

Но вот и остывший чай в чайнике подходит к концу. Я откладываю посуду и книгу в сторону и подвигаю печатную машинку. Мельком сверяясь с оригиналом, я перепечатываю выбранные рукописные фразы. Из всех мириадов возможных вариантов на бумаге появляется один. Как любит говорить мой друг, “человек не создаёт новое из ничего; человек может лишь выбрать идею из бесчисленного пространства идей и реализовать её”. Так это или нет — вопрос скорее точки зрения нежели абсолютной разрешимой истины. Вопрос, который можно увлекательно обсуждать часами, но в конец концов не прийти ни к чему новому.

Стук-щёлк, стук-щёлк — в странном ритме, создаваемом моими же пальцами, стучит машинка. Но несмотря на несоответствия ритмов, этот аккомпанемент к продолжающему звучать фортепьяно не кажется мне неприятным. Странная гармония, которую вряд ли можно представить широкой публике, быть может существующая лишь во мне. Но вот последняя точка поставлена, и я достаю свежеотпечатанный лист и кладу его в стопку предыдущих отрывков. Странно наблюдать как растёт эта стопка — даже если я и есть причина её неуклонного роста. Странно наблюдать время, даже если это лишь “иллюзия”, создаваемая мной.

Наконец, я поднимаюсь с кресла, потягиваюсь, бросаю рассеянный взгляд в окно. Кажется, надо подумать о завтраке. Или же стоит назвать это ланчем? Отбросив условности слов в сторону, я забираю посуду, ещё хранящую осколки тепла, и повторяю свой недавний путь на кухню. Впрочем, на этот раз я несколько дольше задерживаюсь у полураскрытых дверей гостиной: фортепьяно уплыло куда-то далеко в дебри непознанного, куда-то, куда не ступало ещё человеческое сознание. Лёгкость, с которой текут эти неповторимые мгновения, заставляет меня ненадолго забыть про дыхание.

И всё же, как и всегда, я обнаруживаю себя на кухне. Привычно чиркнув спичкой, наблюдаю за раскалённым газом, образующим, как принято считать, голубой цветок. Я научился воспринимать его так, но это совсем не то, каким я видел его сам изначально. В детстве это безымянное пламя казалось мне чем-то большим, чем-то таинственным. Но иллюзия понимания, даруемая словом, способна превратить и по-настоящему невообразимые вещи в обыденность, куда уж там “голубому цветку, выросшему на плите”. Я ставлю на него чайник, зажигаю вторую комфорку, ставлю на неё сковородку. Нарезав неаккуратными ломтиками хлеб, кладу его кусочки на раскаляющийся металл. Накрываю их сыром, а всю конструкцию — крышкой. Мысль, что надо бы починить тостер, в который раз всплывает в моей голове, но так же легко уплывает прочь.

Завершив нехитрые кулинарные манипуляции, я достаю поднос и аккуратно расставляю на него посуду. Немного неуклюже поднимаю его и наконец направляюсь в гостиную. Завтрак или ланч — не имеет значения, но каждому из нас надо подкрепиться. Аккуратно, стараясь лишний раз не звякнуть, я ставлю поднос на стол и сажусь на софу. Расслабив своё тело, я закрываю глаза и жду, наблюдая за тем, как музыка постепенно возвращается откуда-то из странных пространств на землю.

Ре, си, соль — я узнаю три следующих друг за другом аккорда, или точнее их базовые ноты. Странные названия нот кажутся мне немного неуместными для музыки, ушедшей от канонов строгой тональности, но тень музыкального образования заставляет меня цепляться за них. Ми, ре диез, до — через некоторый промежуток непостижимой для меня импровизации, я узнаю и эти три ноты. Постепенно, плавно, так же как до этого уходила, гармония возвращается к изначальной серии из двенадцати нот.

И вот, повторив уже чистую серию несколько раз, всё выше в регистре и в то же время мягче, Ти замирает, сыграв последнюю ноту. Некоторое время мы сидим в комнате, погружённой в отзвуки, отголоски музыки. Затем она закрывает крышку и поднимается со стула. Я открываю глаза и потягиваюсь.

— Доброе утро, — произношу я приветствие, быть может уже не очень подходящее времени.

— ..Доброе утро, — немного рассеянно она улыбается мне в ответ и садится рядом.

Я открываю крышку и пар поднимается со сковородки — значит, прошло ещё не так много времени с тех, кажущихся уже далёкими, времён, когда я был на кухне. Разложив тосты по тарелкам, разлив чай по чашкам, мы приступаем к еде.

В несколько опустошённой тишиной комнате, существующий кажется лишь ради этого момента, наш простой завтрак — я всё же решился называть его так — кажется необыкновенно вкусным. Кажется, “сегодня” опять будет хороший день.