n + 0
— Здравствуй, — наконец дойдя до её столика говорю я.
Она вздрагивает, отрывает взгляд от книги в руках, переводит его на меня и лишь затем отвечает всё с тем же серьёзным выражением лица:
— Здравствуй.
Как и в прошлые наши встречи, она произносит это слово слишком чётко, не совсем естественно, так, как будто по привычке хочет добавить “те”.
Я сажусь на мягкое кресло напротив неё. Подошедший официант молча даёт знать о своём присутствии. Не глядя в меню, я заказываю кофе.
— Мне очень жаль, — отвечает официант, — но кофе кончился. Могу предложить чай или кофейный напиток из ячменя.
— Тогда чёрный, — я понимающе киваю, — С бергамотом у вас есть?
— Да. Что-нибудь ещё? — официант вздыхает с явным облегчением.
— Нет, спасибо, я ещё подумаю.
Официант удаляется, а я для порядку пролистываю меню. К моему удивлению, меня и вправду раздирают сомнения: есть или не есть? С одной стороны я представляю себе превосходный вкус и нежную текстуру эклера, которыми так славится это кафе. С другой стороны, голода я не ощущаю, скорее сытость. Впрочем, эта обострившаяся борьба двух начал уходит на второй план и остаётся лишь фоном для нашего диалога.
— Что читаешь? — спрашиваю я.
Мари молча поднимает книгу обложкой. Я тут же узнаю её — сборник переводных рассказов, одна из первых книг, к созданию которых я приложил свои руки.
— Да, я принесла её специально, — дождавшись моей реакции, произносит она, — мне не даёт покоя один рассказ. Я ведь писала тебе в письме, что пишу роман. Пишу, как же! Теперь уже, должно быть, следует говорить об этом в прошедшем времени. Писала роман. С того дня, как я отправила тебе приглашение, я так не написала и строчки. Каждый день — нет, даже по нескольку раз в день, почти всегда, когда находила свободную минутку, я садилась за машинку с намерением писать. Но стоило бросить взгляд на последние строчки, с которых мне и предстояло начать, как всё начинало казаться бессмысленным. В конце концов я вытащила этот злосчастный лист, запрятала его поглубже среди отброшенных черновиков и заправила новый. Стало только хуже. Я поняла, что бессмысленными мне кажутся не строчки, и даже, быть может, не сам роман, а вообще любые мои попытки что-то писать.
Она останавливается — к нашему столику возвращается официант с чайничком, двумя чашками на блюдцах и сахарницей. Мари отодвигает книгу ближе к стене, официант расставляет посуду. На несколько секунд борьба сытости с воображаемым эклером всплывает на поверхность, и, поразмыслив о предстоящем разговоре и о том времени, которое здесь, возможно, провела Мари в ожидании, принимаю решение.
— Два эклера, пожалуйста.
— Остались только ванильные, — предупреждает официант и удаляется после моего согласного кивка.
— Даже шоколад кончается, — грустно комментирует Мари и замолкает. Кажется, ей не хочется говорить о романе до возвращения официанта.
Тот, впрочем, не заставляет себя ждать, и мы, получив наконец право на некоторую приватность, облегчённо вздыхаем. Заметив синхронность этого несколько смешного для кафе жеста, мы слегка улыбаемся друг другу. Я разливаю чай по чашкам.
— Тут-то мне и вспомнился этот рассказ, — продолжает Мари, откусив от эклера. Она кивает в сторону книги, — “Отзвук Колокольчика”. Я даже не помнила его названия, лишь обложку этой книги. Даже зная, что этот рассказ переводил ты, взяв в руки эту книгу, я стала читать всё подряд. Ах, какие ностальгические чувства! Какое наслаждение!
Как будто желая добавить ещё больше иронии в свои и так наполненные иронией слова, она медленно поднимает эклер ко рту, так же медленно откусывает, кладёт его на блюдце, берёт чашку, отставляя мизинец в сторону, делает глоток и закрывает глаза, изображая непревзойдённое наслаждение. Я молча наблюдаю за этим маленьким спектаклем. Она резко открывает глаза.
— Дзынь-дзынь, — произносит она голосом, каким порой подытоживают сказку, конец которой всем известен, или, по меньшей мере, предсказуем до невозможности, — Кажется, этот рассказ специально поставили в середину книги. Я скорее поверю в злую иронию редакторов, чем в такую случайность. В общем, — она делает ещё один глоток, уже не придавая этому акту никакого значения, — я даже не дочитала его. Так и оставила книгу лежать раскрытой на столе и пошла спать. Я смогла вернуться к нему лишь сегодня утром, но концовка уже не тронула меня; хотя я не вспомнила её до самого конца, чувства, послевкусие этого рассказа уже вернулись ко мне. На самом деле я даже не хотела идти на встречу, чтобы оставить хоть что-то, ещё не подверженное этому проклятию. Но поддаваться этому чувству показалось мне ещё более безнадёжным. Я — вы—— ты не возражаешь, если я буду немного откровенна? — теперь это уже не важно, но по правде сказать, я была влюблена в тебя в те годы. Или так тогда мне казалось — но что есть влюблённость, если не ощущение, что ты влюблена? Закончилось же это всё не с новой влюблённостью и даже не после выпуска, когда я перестала видеть тебя так часто. Нет, закончилась моя влюблённость одним весенним утром, когда проснувшись и в бодром настроении поднявшись с кровати, я посмотрела на часы и вдруг осознала, что уже не жду встречи с тобой так, как ещё ждала вчера. С эдакой драматической лёгкостью я пошла в ванную, позавтракала и в ожидании занятий с тобой вышла с книгой на балкон. Тогда мне было не до того, чтобы вспоминать про “Отзвук Колокольчика”, но теперь мне кажется, что по сути это было такое же ощущение, разве что с той разницей, что меня тут же слишком увлекло новое: ощущение свободы от этой влюблённости.
Она вздыхает. Не ожидая, что она кончит говорить столь скоро, я не успел приготовиться ответить на это, пусть и прошедшим числом, признание. Мне остаётся лишь молчать. Я стараюсь отогнать неприятное чувство ответственности человека, “умудрённого годами”. Но на его месте всплывают воспоминания наших занятий, среди которых мой мозг пытается отыскать подтверждение слов Мари. Я запиваю эти воспоминания чаем и, заметив, что чашка опустела, по инерции разливаю по чашкам ещё. Наконец, оценив ситуацию, я решаю, что лучше не говорить ничего, чем сказать какую-нибудь глупость. В конце концов, разговор же не о любви.
— Сейчас же ничего такого нет, — посмотрев мне в глаза, Мари всё же продолжает, — Я как будто всё ещё хочу завершить роман. Но с каждым днём это желание становится всё абстрактнее и кажется мне всё глупее. Нет, всё же не глупее, а именно что бессмысленнее. Глупо ли заниматься чем-то бессмысленным? Вроде как не обязательно глупо. Если это приносит удовольствие. Но я не могу начать писать, потому что это бессмысленно, а значит садиться писать и только смотреть на чистый лист действительно глупо, — она прерывается сделать глоток чая, — Ну, по крайней мере, я всё же рада, что пришла. По крайней мере, высказав всё это, я чувствую облегчение.
— Что же, я рад, если моё присутствие чем-то помогло. Но может быть я мог бы сделать для тебя что-то ещё?
— Ещё один эклер, пожалуйста, — смеётся она в ответ, но тут же серьёзное выражение возвращается на её лицо, — Не знаю. Не то чтобы я ждала какого-то ответа на это метафизическое позвякивание пустоты.
И всё же она принимается за остатки эклера, как будто намекая на серьёзность своей шутливой реплики.
— Обычно в такой ситуации рекомендуют отдохнуть или что-то в этом духе. Не знаю, насколько это правильно. Если отдых не поможет, после этого может стать ещё хуже. Быть может это лишь моя особенность: я не умею как следует отдыхать; ну, дольше нескольких часов. Впрочем, — тут же добавляю я, — я и работать-то умею только над тем, что мне интересно.
— Ну, тебе же, кажется, и вовсе не обязательно работать, так что..
— В твои годы я всё же работал за еду.
— Да ну? — она оживляется, — Трудно себе такое представить.
Я начинаю жалеть, что упомянул своё прошлое, рассказывать о котором нет никакого желания.
— Все теперь думают, что я из богатой семьи, но это не так.
Чтобы не выдать своего беспокойства, я заполняю разговор этой фразой, а сам продолжаю думать над тем, как бы отговориться из этой темы. Чтобы заполнить ещё немного времени, я доедаю свой эклер. Быть может, стоит позвать официанта и заказать ещё? Но Мари опережает меня:
— Ты никогда не рассказывал о своём прошлом.
— Да.. по правде сказать, я не очень-то люблю говорить о том времени, — неожиданно для себя, я передумываю и отвечаю открыто.
— Вот оно что.. Случилось что-то плохое?.. Ох, извини.
— Не то, чтобы что-то одно настолько плохое.. Скорее.. да, пожалуй, можно сказать и так: со мной случилась “жизнь”, — я беру последнее слово в воздушные кавычки и наконец всё же ухватываю ту ниточку, при помощи которой можно избежать прямого разговора о прошлом, — Кажется, я как-то говорил тебе, что хотел стать писателем? Я бросил в те годы. Видишь ли, мне очень не хотелось писать о том неприятном мире, в котором — если убрать все заботливо расставленные декорации — мы живём; писать же о чём-то другом казалось мне бегством от реальности. Но вот теперь я здесь, убежал. Превратил для себя ту “реальность” в декорации.
Высказав вслух то, о чём я обычно старался не думать, я вздыхаю. Мне приходит в голову, что всё это — ещё одна причина, быть может настоящая, того, почему я избегаю жизнерадостной литературы: она напоминала бы мне о том моём представлении, что это “бегство от реальности”, а значит и о самом том времени.
— Извини, я не хотел говорить мрачные вещи. Да и мне ли говорить об этом? Стоило зафиксировать те чувства раньше, когда они были для меня настоящим. Сейчас.. все они искажены временем настолько, что я вряд ли могу правильно реконструировать их. Ну что, закажем ещё по эклеру?
— Конечно, — Мари заметно приободряется.
Пару минут мы молча уплетаем эклеры. Куда там, “по эклеру”! Я заказал сразу шесть, рассчитывая растянуть их на остаток встречи. Однако первые две пары ушли слишком быстро.
— Так всё-таки, что же с романом? — всё же спрашиваю я, возвращаясь к изначальной теме и приостанавливая уничтожение эклеров, — Если ты всё же хочешь продолжать, быть может тебе было бы интересно услышать чьё-то мнение?
— Тебе так нетерпится почитать его? — Мари как будто защищается от выпада нападением.
— Как бы мне ни было любопытно, я всё же лишь предлагаю помощь. Вопрос не в том, чего хочу я, а в том, что хочешь ты.
— Чего хочу.. роман, конечно, неплохо, но в конце концов я быть может начала его лишь для того, чтобы избавиться от “Дзынь-дзынь”. Может, мне просто хочется чем-то увлечься? Кто знает. Но если ты думаешь, что это может чем-то помочь, я дам тебе отрывок.
Она открывает сумку и достаёт из неё тоненькую аккуратную папку для рукописей, затем протягивает её мне. Внутри лежит пачка листков, вероятно исписанных её небрежным почерком — впрочем, нет, она же упомянула машинку. Я даже немного удивляюсь: не ожидал, что она с самого начала предполагала возможность (или же просто планировала?) отдать черновик мне.
— Спасибо.
— Не стоит, я же не какой-то там престижный писатель. Спасибо тебе за интерес.
Разговор опять застывает, на этой немного неловкой сцене взаимной вежливости. Чтобы не прикончить эклеры одним ударом, я разливаю по чашкам ещё чай. Несмотря ни на что, качество превосходное.
— Не возражаешь, если я прочту сейчас? — прикинув, сколько времени, говорю я.
— Ну, я-то не против, но ведь это наверное займёт время..
Против моих ожиданий — впрочем, навеянных в большей степени популярными стереотипами, нежели моими знаниями о Мари, — она согласилась очень легко. Сделав пару глотков, я развернул конверт и принялся за манускрипт.